Однажды мы с Тимуром Новиковым встретили Геннадия Афанасиевича Устюгова на лестнице Пушкинской, 10, и он сразу же подступил к Тимуру с просьбой: «Книгу про меня хотят издавать, напиши обо мне». Тимур был уже слеп и сказал Устюгову, что лучше попросить зрячего искусствоведа. Имелась в виду я. Устюгов посмотрел на меня с большим сомнением. Я и сама бы на себя так посмотрела, потому что ведь вот что произошло: один добрый сказочник обратился к другому. Спустя много лет, читая третий том собрания стихов и рисунков Устюгова, я поняла, что совершенно верно тогда, в конце 1990-х, оценила обстановку: Устюгов стихи свои называет «сказочками»², значит, и сам он — сказочник. В этом направлении двигалась мысль Юрия Новикова, первого искусствоведа газаневской культуры, который уподобил Устюгова Франциску Ассизскому³, возвысив сказочки в тональность притч и проповедей, главное же, акцентировав связь художника-поэта-монаха-праведника с миром самых безгласных и бесправных в человеческом обществе — братьев наших меньших: животных и птиц.

Действительно, птицы — любимые персонажи Устюгова-живописца. Птицы соседствуют в его символическом мире с юными женщинами, ангельскими духами, музыкальными инструментами, плодами и лодками — издревле христианскими символами. Возможно, любовь к птицам сближала Устюгова с другим поэтом и художником — Олегом Григорьевым, соучеником по СХШ. В искусстве у них тоже есть общее, при том что жили они в совершенно разных ритмах, и медленный Устюгов оборачивался на своей орбите с такой долгой скоростью, что быстрый Григорьев, кажется, прожил свое отпущенное время на третьей космической. Тем не менее им обоим свойственно стремление к простоте, природе и свободе. Но Устюгову еще важны и чистота, и бесконечный разговор с Богом, и сказочный дух жизни.

Из СХШ выгнали обоих. Устюгов рассказывал, что его — за импрессионизм, хотя могли и за пренебрежение общеобразовательными предметами. Раннее творчество Устюгова почти все утрачено, но, как и у его настоящего учителя Андрея Рублева, несколько образов сохранились, и можно прочувствовать горечь утраты остального. Особенно если посмотришь на репродукцию картины с натюрмортом в манере Сезанна, которому Устюгов придал неожиданное дополнение: к яблокам на скатерти и вазе с цветами, которые написаны безупречно и, главное, свободно, склоняется нежное лицо духа, словно бы вслушивающегося в музыку сезанновской живописи. Так склонились к жертвенной чаше ангелы рублевской Троицы. Формальный прием включения какого-то изображения на равных в портрет или натюрморт знаком нам из истории искусства от Эдуарда Манэ к Ван Гогу и дальше к столпам «Бубнового валета»: особенно Машков и Кончаловский ухарски включали японские гравюры в портреты разных лиц, остраняя нездешними персонажами облики заказчиков и членов семьи. Устюгову был важен не этот внешний эффект встречи двух разных планов: реального и искусственного. Он стремился воссоздать неподвластное взгляду — самый дух искусства, осеняющий своим нездешним звучанием цветы и яблоки на столе, едва проявляясь в сумрачном мареве фона, в облаке, как боги это делают у Корреджо или в небесах церковных плафонов.

Натюрморт Сезанна «Фрукты» с такой же богатой серой мглой фона есть в Эрмитаже, но не знаю, мог ли Устюгов его видеть в 1954 году, когда семнадцатилетним создавал свою богоравную композицию по мотивам великого предшественника. В любом случае основное содержание его живописи, в отличие от живописи Сезанна, неземное. И в ранних, и в более поздних картинах, особенно в композициях о музыке, мы видим цветное марево, растворяющее в себе весь мир и самого человека («Музыкант», 1960). В этом ощущении универсального свободного пространства, где звучит цвет и видим звук, чувство жизни Устюгова совершенно совпадает с традицией петербургского искусства, державшегося единства поэзии, живописи и музыки, соединившего в области смыслов универсалии символизма и авангарда, формально же — экспрессионизм и отчасти в 1970-е — сюрреализм.

В символическом мире Устюгова действует «тотальный пантеизм», если воспользоваться выражением Олега Котельникова:

Вода течет из края в край по рекам…
Вода течет из края в край в водопроводе…
Вода ходит, бродит по миру,
И лучше бога, чем природа, себе не находит...⁵

Пантеистическое мировосприятие Устюгова между тем отличается важной авангардной характеристикой постмодерна: этот мир трагически расколот, в нем божественное существует словно бы после самого себя, идя по своему следу. Поэтому так призрачны все картины-видения Устюгова 1970−1990-х годов, когда он мог, живя дома, писать на холстах, а не только рисовать, когда он мог воссоздавать музыку цвета:

Человек такое существо, которое
Все время ищет во всем Бога…
Хотя этот же человек знает,
Что Бога во всем нет…
Просто всякое существо и растение
На земле — божественно…⁶

В поэзии, в отличие от видений живописи, Устюгов приоткрывает абсурдизм жизни, иногда обращаясь к заумному языку, чтобы передать все трагическое напряжение бытия:

Симшимена
Simens
Имена
Именины
возле подбитой собаки
псины
какие их имена
пёсимена
пппсимсема
дак семена на земле…⁷

или

Каждый вечер я убиваю по три, по четыре
Таракана в квартире.
Не Ты ли их придумал, Боже?
Не Ты ли?  ⁸

Здесь пора сказать то немногое, что известно о жизни Устюгова не только в искусстве, но в миру: он родился в 1937 году в семье, соединившей воспоминания о Вятском крае (не отсюда ли, от отца, сказочные образы, столь нас волнующие и у другого вятского выходца Юрия Васнецова) и о Поволжье; детство свое Устюгов провел в Киргизии, просторы которой, напоминают нам авторы, писавшие об Устюгове, вдохновили голуборозовца Павла Кузнецова. Затем семья перебралась в не менее сказочный край — в Карелию и потом под Ленинград в деревню Новосаратовка на Неве, ныне поглощенную городом. После отчисления из СХШ Устюгов устроился на завод оформителем, но ему не давалась идеологическая продукция, и, пережив увольнение, нервный срыв, он получил вместе с психиатрическим диагнозом тяжелую травму — лишился сна в результате врачебного вмешательства в сумасшедшем доме. Так что картины с прекрасными женщинами, далекими сестрами Венеры Боттичелли, — это подлинные сны наяву, приходящие в голову художника одинокими бессонными ночами.

И все же почти тридцать лет Устюгов жил на воле, в Ленинграде, участвовал в знаменитых газа-невских выставках и разделил с ленинградским нонконформизмом не только визионерство, но и тончайший слух к невидной красоте жесткой северной жизни:

Вон, какая фантастическая картина:
Бидон черный ржавый,
Доска надломленная и проволока чер-
ная…
Все на черной земле,
Ночью… ⁹

Устюгов-поэт с предельной ясностью говорит о бесчеловечной реальности, которую украшает и преображает своими «фантастическими картинами» Устюгов-художник:

Запах горькой полыни
И хлеба сухие корки…
Вот что я запомнил о России
В годы седые, в годы больные…
О Боже, что со мною? Ведь многие
Посмеются над этим, надо мною… 

И еще:

Никого нету,
Лишь одни
Пугалы
На огороде.
Очень жутко
В деревне…  ¹⁰

Или вот в таком же японском поэтическом духе городской пейзаж:

«Госстрах» здесь
Повесили…
На брошенном
Доме… ¹¹

Когда мать Устюгова скончалась, он попал в Психоневрологический интернат. С тех пор более 15 лет художник существует под надзором врачей, лишенный возможности свободно перемещаться и видеть мир, заниматься живописью. Поэтому на смену картинам пришли рисунки. Устюгову теперь недоступна стихия цвета или он ее не хочет вызывать к жизни, предпочитая отдавать дань графике: линиям и линейным образам. Первые линейные образы в жизни человека — это буквы, и есть ощущение, что художник создает рисунки как послания, подобные детским иллюстрациям или комиксам, часто без текста, с одними картинками. Образная атмосфера его по-прежнему сказочная, овеянная легкой грустью. Ведь, как еще в начале 1920-х объяснил заумник Александр Туфанов, наибольший охват-кругозор в 360 градусов доступен заумникам, способным именно украшать и преображать этот мир. А Устюгов — прекрасный мастер в череде всемирных одиноких гениев. 

Мрак и мрак повсюду на земле…
Лишь я, дурак, ищу солнце золотое
В бесконечной мгле… ¹²

Так сказал Устюгов о себе, и наше дело – усмотрим ли мы в этом жизненном послушании художника безумие или увидим в нем истинный жертвенный смысл редкого по одаренности творца.

¹ Самоназвание Устюгова цит. по:  Рипинская Е. В. Предисловие // Геннадий Устюгов. Тетради стихов. Тетради рисунков. 1984−1990. Т. III. СПб.: Борей Арт, 2021. С. 9.
² Там же. С. 7.
³ Новиков Ю. Между Ленинградом и Цитерой. Геннадий Устюгов // Геннадий Устюгов. Живопись. Графика. СПб.: Авангард на Неве. 2002. С. 38.
⁴ Стихи Устюгова здесь и далее цитируются по указанному изданию. С. 52.
⁵ Там же. С. 26.
⁶Там же. С. 56.
⁷ Там же. С. 13.
⁸ Там же. С. 38.
⁹  Там же. С. 88.
¹⁰ Там же. С. 72.
¹¹ Там же. С. 96.
¹²Там же. С. 36.